«Танец Анитры».
Feb. 22nd, 2011 08:59 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
evkaОдному оболтусу из нашей давней студенческой компании родители, богатые юристы, подарили на окончание Университета однокомнатную квартиру. И этот чудо-дар был равен достижению: мы все, включая одаренного сынка, учились до того из рук вон, что доучились до победного конца и точно только чудом.
Сайгон, Тайвань, Ракушка, Бородавка, – как звались на студенческом наречии пивнушки окрест МГУ, – это была все наша география, откуда затем вытекла и биография. Никто из нас по специальности, указанной в дипломе, не пошел, зато через торговлю сигаретами и окорочками прошли в итоге почти все.
И когда на нашего дружка еще свалилась и своя квартира, новоселье длилось там, что называется, дня два подряд три месяца. Я на него попал уже под самый занавес – но неожиданно урвал оттуда самое чувствительное приключение.
Тогда у нас был путеводный лозунг: «Найти надо только на пиво, вино появляется само!» И он на этом гульбище работал без отказа. С утра ребята набирали на посуде от вчерашнего на опохмел, после чего уже брались за телефон – который по законам раскрученного номера еще звонил без устали и сам. И к вечеру являлись всякие тянувшиеся к свету знаний продавщицы, секретарши, приносившие портвейн и находившие у бесшабашных жеребцов разрядку от их тусклых будней.
Я тоже внес туда свою портвейновую лепту, сутки отгулял, уехал, потом снова приехал. И тут среди уже знакомых, чуть одутловатых от хронической разрядки продавщиц увидел совершенно выходившее из ряда вон свежее личико. Лет, ну, семнадцати на вид, не больше.
Причем все трое или четверо завсегдатаев затянувшегося новоселья уже вовсю крутились вокруг этой малолетки. Но она, еще застенчивая и угловатая, как-то смущенно дистанцировалась в равной мере ото всех. Я, по закону стада, тоже сразу положил глаз на нее. И улучив хозяина наедине, спросил его: кто это и откуда?
Он сообщил, что когда ходили утром сдавать тару, она сидела с мокрыми глазами в сквере на скамейке, и когда, уже поправясь пивом, шли назад, она все так же там сидела. К ней подошли, она назвалась Анютой и созналась, что поссорилась с утра с родителями и ушла из дома. Хозяин тут же предложил ей его кров – так она здесь и оказалась. Но, заключил он, телка по всем признакам не коллективная, никто не знает даже, как к ней подойти.
Но стадная гульба сама диктует свой испытанный подход: девчонку, целый день не соглашавшуюся ничего кроме чая пить, в итоге все же подпоили. И больше всего, кстати, приобщить к стакану новенькую постарались эти старые разрядницы – после чего косые уже жеребцы ее схватили и потащили, отбивая друг у дружки, танцевать.
И так помалу развернулось во всю силу то, что емко называется в народе пьяным делом. А почему это обманчивое дело у народов всех в таком ходу – и жизнь ведь, с точки зрения сухих законов, один обреченный на конечную могилу обман чувств. А человек, хотя подчас и притворяется с горя скотиной – исключительный идеалист, в душе горящий только невозможным: достать с неба звезду. И если даже, убедясь в неисполнимости желания, с досады начинает всячески поганить и топтать его – в подкорке оно все равно сидит. И для того-то он и пьет, чтобы вернуться в окрыляющем хмелю к этой исходной звездной тяге. Иным же невтерпеж допиться вовсе до того, чтобы поймать за хвост эту звезду прямо не выходя из-за стола.
И после скольких-то портвейнов такой звездой для всех нас сделалась эта Анюта. И всем, отмеченным нетерпеливым скотством праздных негодяев, захотелось тотчас опустить ее в широкую хозяйскую кровать – или хоть только прихватить руками. Про остальных девчат при этом просто позабыли – и те с обиды, что востребовался только их портвейн, составивший звезду другой, скоро поднялись и процокали своими каблучками вон. Никто их даже останавливать не стал.
А все в каком-то диком танце сбились, как детишки на конфете «А ну-ка отними!», вокруг ошеломленной всем этим Анюты – чуть не силком уже стараясь оторвать ее каждый к себе. Я был в этом кругу ничуть не лучше прочих – но с одним лишь преимуществом. За их плечами вис уже не первый день и месяц одуряющей гульбы, тогда как я – еще совсем как огурец. И, не напившись в зюзю, мог один все то, что было у всех на хмельном уме, изобразить на складном языке – чем вскоре и перетянул весь этот танец на себя.
Потом кто-то уже совсем свалился с ног, кто-то еще стоял, но еле; а хозяин, не соображая, что все слышит и Анюта, орал мне в ухо: «Отступись! Я телку приволок!» И бедная девчонка поневоле, как за некий твердый остов посреди упившейся трясины, держалась за меня.
Но наконец и этот олух сдох и утащился в кухню допивать портвейн. И я, уже вовсю прижав ее к себе, пропел ей бесшабашным соловьем-разбойником всю эту поэму алкогольного экстаза про звезду, которую она всем тут зажгла.
И еще в этом поэтическом угаре вдруг нашел ей образ, в который сам же окончательно и втюрился: «Ты – не Анюта! Ты – Анитра! Знаешь, кто это?» И я ей воспаленной речью рассказал про бессловесную танцовщицу у Грига, чьим бесконечно грустным и волнующим донельзя танцем был околдован скиталец за своей звездой Пер Гюнт. И все это настолько поразило юную девчонку, что она уже сама всем своим угловатым телом и со всей неоперенной еще страстью подалась ко мне при нашем медленном телодвижении посреди комнаты.
И потому новая попытка сдуревшего вконец хозяина трясины разбить нас лишь прилила нам этого взаимного стремления и вожделения друг к другу. Тогда я просто отвел дурня на его кровать, где уже кто-то дрых, согнал с тюфяка на кухне обитателя – там мы с Анютой и легли. И с обоюдным, накаленным добела желанием, с которого отпали, как окалина, и ее первая боль, и весь приведший нас к соединению сумбур, – безумно погнались за той звездой.
И так, ловя ее в сеть нашего неутомимого совокупления, мы гнались за ней, с небольшими передышками, чуть не до самого утра. После чего, не разрывая эту сеть объятий, и заснули с ней без задних ног. Даже не слышали, как утром поднялась наша трясина, ушла сдавать посуду, потом вернулась – и как, уже довольно равнодушно к нам после вчерашнего ажиотажа, заходила в кухню, резала селедку и готовилась к своему очередному ненасытному рывку.
И весь остаток дня пролетел для нас тоже как во сне. Я выдал страждущим собратьям из заветного кармана на портвейн – а там уже подтянулись и те же самые, или другие, продавщицы. Я наблюдал все это как бы боковым, размытым зрением. А на оси хмельного взгляда была лишь Анюта – и ощущение как будто снятой ночной теркой кожи, оголившей тело до его животрепещущей души.
Был только один миг отрезвления, когда она, все же имея совесть перед предками, набралась духу позвонить им и сказать хоть, что жива. Те ей ответили: или сейчас же марш домой – или совсем не приходи. И у меня был порыв помочь ей сделать трезвый шаг, на который она сама в чаду всех небывалых для нее последних суток не могла решиться.
Но я, оболтус сам, а следовательно человек жестокий, страшно хотел еще раз повторить с ней тот же самый, идеальный по напору страсти танец. Тем более мои родители как раз отъехали куда-то, оставив мне свободную квартиру – где и пластинка Грига с тем зажигательным хитом тоже была. И когда здесь гульба вошла в уже неинтересный нам разгар, я сказал Анюте: «Поехали ко мне?» На что она тут же ответила порывистым кивком согласия.
И у меня, как только мы вошли и я поставил музыку, все то же повторилось даже еще лучше, чем вчера. Даже уже не надо было пить – так нас заполонил этот щемящий, чувственный мотив, и впрямь вздымавший наше наслаждение друг другом до звезды. Раз пять мы прокрутили всю пластинку – и раз двадцать сам нещадный танец, пока наконец не рухнули с достигнутой вершины снова в забытье.
Но когда я проснулся на второе уже утро, меня при взгляде на еще блаженно спавшую Анюту охватил неладный задушевный холодок. Вчера я выпил мало, всем этим ночным танцем до упаду выгнал хмель до капли из своей крови – и с трезвых теперь глаз даже не знал, как с этой неожиданной Анютой дальше быть. Мосты обратно я ей сжечь помог – но и взвалить на себя крест ответственности за ее неясное дальнейшее был тоже не готов.
Я даже сел на кровати и с ощущением огромного сомнения в душе глядел на свою странную, ухлопанную под неосторожно вымышленным образом добычу. И когда она открыла, словно ощутив мой взгляд, свои глаза, стихийное блаженство от всего испытанного за две ночи волной промчалось по ее телесной глади. Но надо же ей было этот натуральный всплеск облечь в дурную форму перехваченной невесть откуда пошлости! Она мечтательно простерла ко мне руки и, сладко пожмурившись, сказала:
– Милый, расскажи мне голубую сказку!
Такой дерущий слух выход из образа, которому я слил не меньше полстакана своей спермы, словно вкатил мне дозу рвотного. И я ответил ей таким протестным, как два пальца в рот, путем:
– А поцелуй в зад папуаску!
Она отдернулась от меня, как от удара током:
– Ты что, дурак?
Но я, бес знает почему, молчал с действительно дурацкой, неестественно натянутой улыбкой на лице, не собираясь исправляться. Так мы с минуту пялились с ней друг на дружку, после чего она вскочила и лихорадочно, как давеча разоблачалась, стала одеваться. Я молча наблюдал этот демарш ее отчаяния, не шевельнув и пальцем, чтобы помочь ей выбраться из непосильной для ее еще безопытного сердца переделки.
Она последний раз с горючим унижением в глазах глянула на меня – готовая по первому же моему знаку броситься назад. Но я такого знака не подал – и она, не говоря больше ни слова, пулей выскочила вон.
Конечно, кошки за все это на моей душе потом скребли. Но человек-идеалист не к ним, рубя сердечно их досадные хвосты, стремится – а к своей звезде. Моя же так на небе и осталась, рухнуло к моим ногам что-то совсем не то, и хребет бедной девчонке я поломал, увы, зазря.
Ну, да что поделаешь – и очень скоро я и ее, и все свои угрызения по ее поводу забыл. Наша ж компашка тогда тоже вскорости распалась – после того как даровитые родители лишили новосела не пошедших ему впрок ключей.
Прошло еще с десяток лет, я уже жил один, и как-то вечером у меня звонит телефон:
– Это Аня. Ты меня узнал?
Я по дурацкому обыкновению соврал, что да, надеясь дальше опознать звонившую по разговору. Но она только спросила: «Ты сейчас один? Можно к тебе приехать?» И я по той же авантюрной склонности без лишних слов только назвал ей свой адрес.
Но кто это? – гадал я всю ее дорогу. По тону – вроде знает меня хорошо, но как я ни копался в памяти, не мог связать ее ни с кем из мне знакомых Ань.
Раздался наконец звонок в дверь, я открыл – стоит какая-то красавица с пышной прической, пышной грудью, отменно разодетая и надушенная. Но я ее не видел раньше никогда!
И тут меня, по одному оставшемуся блику ее глаз, как обухом по голове: да это же Анюта, моя бывшая Анитра! Я так и обомлел и, честно говоря, даже струхнул слегка. Поскольку кошки, скребшие когда-то мою душу, сразу вспомнили, чью чересчур доверчивую в свое время мякоть съели.
Но она, всю гамму моих чувств по мне прочтя, отозвалась с успокоительной улыбкой уже вполне уверенной и властной в себе женщины:
– Войти-то можно? Да не бойся, я не укушу!
Она вошла и протянула мне пакет с бутылкой коньяка и тортом – отчего мое изумление достигло крайнего предела, и я даже попытался лихорадочно припомнить, насколько пользовался в ту нашу с ней незапамятную старь презервативом?
Но мы сели, выпили за встречу, за ее цветущий вид. После чего она мне коротко поведала ее дальнейшую, после той моей паскудной выходки, судьбу.
Мучилась тогда она, значит, недолго. Вскоре вышла замуж за какого-то растяпу, нашей хмельной братии сродни. Промучилась и с ним недолго, развелась, потом еще раз вышла – снова неудачно. При этом работ сменила множество: и в баре, и в торговле – пока не кончила какие-то блатные курсы и не закрепилась в Интуристе. Там познакомилась со своим третьим – и уже последним – мужем. Он чех, дантист, очень успешный, и уже пять лет, как она переехала к нему. Он ее любит, и она от него наконец-то родила. А недавно умер ее отец, и она сейчас приехала забрать к ним ее мать.
И по всему ее рассказу, и по виду чувствовалось, что жизнь действительно повернулась к ней, через все тернии, желанным наконец лицом. Но тем еще странней был этот ее скоропалительный визит. И я уже хотел спросить ее об этом напрямик – но она сама опередила мой вопрос:
– Знаешь, зачем я тебя нашла? Ты думаешь, наверное, черти что и сейчас очень удивишься – но я просто хотела сказать тебе спасибо.
– Мне? За что?
– За ту Анитру. Ты знаешь, до встречи с моим Каролем мне в жизни приходилось очень нелегко. А после той твоей подлянки даже хотелось покончить с собой. Но каждый раз когда такое находило на меня, я вспоминала эту музыку, которую ты мне открыл, твои слова про звезду – и отлегало от души. У меня сейчас этих дисков Грига штук шесть дома, я всегда покупала в магазинах новые. И слушаю их теперь просто для удовольствия. Понимаешь, ты нанес мне самое большое в жизни оскорбление, но от него потом осталось самое светлое для меня: моя звезда. И я ей до сих пор живу.
Я слушал эту ее речь, открыв ошеломленно рот – и дальше она снова огорошила меня:
– Милый, я хочу сделать тебе сейчас минет, если ты тоже хочешь. Я его делаю очень хорошо, ты увидишь.
Такой апофеоз душевной женской благодарности заставил меня тотчас скинуть с себя, как в наш с ней первый день, одежду – так же стремительно скинула свою и она. И впрямь с великим мастерством, где не было уже ни тени прежней подростковой угловатости, совершила этот смачный человеческий обряд. После чего с еще даже, может, более щемящей деловитой ноткой объявила:
– Ну все, теперь я побегу.
Я же, напротив, хлебнув еще из рюмки, только раскатал губу:
– Постой, кто гонит? Оставайся!
– Нет, милый, у меня поезд ночью, уже все вещи собраны, сейчас заеду за мамой – и на вокзал. Я, честное слово, очень хотела с тобой встретиться – и встретилась. Ты – мой любимый сон, но больше мы с тобой не увидимся никогда.
Уже в дверях я, потрясенный глубоко всей этой акцией ее великодушия, почувствовал какую-то нужду покаяться за свой давнишний грех. И сказал ей:
– Ты не звезда, ты – солнце! И я перед тобой ужасно виноват, но человек – дурак. Меня тогда так резанула эта твоя фраза: «Расскажи мне голубую сказку!»…
– Но ты рассказал мне ее, милый!
Она от души поцеловала меня в губы – и ушла. Такси, оказывается, все время нашего свидания ждало ее у моего подъезда.
© А. Росляков
Сайгон, Тайвань, Ракушка, Бородавка, – как звались на студенческом наречии пивнушки окрест МГУ, – это была все наша география, откуда затем вытекла и биография. Никто из нас по специальности, указанной в дипломе, не пошел, зато через торговлю сигаретами и окорочками прошли в итоге почти все.
И когда на нашего дружка еще свалилась и своя квартира, новоселье длилось там, что называется, дня два подряд три месяца. Я на него попал уже под самый занавес – но неожиданно урвал оттуда самое чувствительное приключение.
Тогда у нас был путеводный лозунг: «Найти надо только на пиво, вино появляется само!» И он на этом гульбище работал без отказа. С утра ребята набирали на посуде от вчерашнего на опохмел, после чего уже брались за телефон – который по законам раскрученного номера еще звонил без устали и сам. И к вечеру являлись всякие тянувшиеся к свету знаний продавщицы, секретарши, приносившие портвейн и находившие у бесшабашных жеребцов разрядку от их тусклых будней.
Я тоже внес туда свою портвейновую лепту, сутки отгулял, уехал, потом снова приехал. И тут среди уже знакомых, чуть одутловатых от хронической разрядки продавщиц увидел совершенно выходившее из ряда вон свежее личико. Лет, ну, семнадцати на вид, не больше.
Причем все трое или четверо завсегдатаев затянувшегося новоселья уже вовсю крутились вокруг этой малолетки. Но она, еще застенчивая и угловатая, как-то смущенно дистанцировалась в равной мере ото всех. Я, по закону стада, тоже сразу положил глаз на нее. И улучив хозяина наедине, спросил его: кто это и откуда?
Он сообщил, что когда ходили утром сдавать тару, она сидела с мокрыми глазами в сквере на скамейке, и когда, уже поправясь пивом, шли назад, она все так же там сидела. К ней подошли, она назвалась Анютой и созналась, что поссорилась с утра с родителями и ушла из дома. Хозяин тут же предложил ей его кров – так она здесь и оказалась. Но, заключил он, телка по всем признакам не коллективная, никто не знает даже, как к ней подойти.
Но стадная гульба сама диктует свой испытанный подход: девчонку, целый день не соглашавшуюся ничего кроме чая пить, в итоге все же подпоили. И больше всего, кстати, приобщить к стакану новенькую постарались эти старые разрядницы – после чего косые уже жеребцы ее схватили и потащили, отбивая друг у дружки, танцевать.
И так помалу развернулось во всю силу то, что емко называется в народе пьяным делом. А почему это обманчивое дело у народов всех в таком ходу – и жизнь ведь, с точки зрения сухих законов, один обреченный на конечную могилу обман чувств. А человек, хотя подчас и притворяется с горя скотиной – исключительный идеалист, в душе горящий только невозможным: достать с неба звезду. И если даже, убедясь в неисполнимости желания, с досады начинает всячески поганить и топтать его – в подкорке оно все равно сидит. И для того-то он и пьет, чтобы вернуться в окрыляющем хмелю к этой исходной звездной тяге. Иным же невтерпеж допиться вовсе до того, чтобы поймать за хвост эту звезду прямо не выходя из-за стола.
И после скольких-то портвейнов такой звездой для всех нас сделалась эта Анюта. И всем, отмеченным нетерпеливым скотством праздных негодяев, захотелось тотчас опустить ее в широкую хозяйскую кровать – или хоть только прихватить руками. Про остальных девчат при этом просто позабыли – и те с обиды, что востребовался только их портвейн, составивший звезду другой, скоро поднялись и процокали своими каблучками вон. Никто их даже останавливать не стал.
А все в каком-то диком танце сбились, как детишки на конфете «А ну-ка отними!», вокруг ошеломленной всем этим Анюты – чуть не силком уже стараясь оторвать ее каждый к себе. Я был в этом кругу ничуть не лучше прочих – но с одним лишь преимуществом. За их плечами вис уже не первый день и месяц одуряющей гульбы, тогда как я – еще совсем как огурец. И, не напившись в зюзю, мог один все то, что было у всех на хмельном уме, изобразить на складном языке – чем вскоре и перетянул весь этот танец на себя.
Потом кто-то уже совсем свалился с ног, кто-то еще стоял, но еле; а хозяин, не соображая, что все слышит и Анюта, орал мне в ухо: «Отступись! Я телку приволок!» И бедная девчонка поневоле, как за некий твердый остов посреди упившейся трясины, держалась за меня.
Но наконец и этот олух сдох и утащился в кухню допивать портвейн. И я, уже вовсю прижав ее к себе, пропел ей бесшабашным соловьем-разбойником всю эту поэму алкогольного экстаза про звезду, которую она всем тут зажгла.
И еще в этом поэтическом угаре вдруг нашел ей образ, в который сам же окончательно и втюрился: «Ты – не Анюта! Ты – Анитра! Знаешь, кто это?» И я ей воспаленной речью рассказал про бессловесную танцовщицу у Грига, чьим бесконечно грустным и волнующим донельзя танцем был околдован скиталец за своей звездой Пер Гюнт. И все это настолько поразило юную девчонку, что она уже сама всем своим угловатым телом и со всей неоперенной еще страстью подалась ко мне при нашем медленном телодвижении посреди комнаты.
И потому новая попытка сдуревшего вконец хозяина трясины разбить нас лишь прилила нам этого взаимного стремления и вожделения друг к другу. Тогда я просто отвел дурня на его кровать, где уже кто-то дрых, согнал с тюфяка на кухне обитателя – там мы с Анютой и легли. И с обоюдным, накаленным добела желанием, с которого отпали, как окалина, и ее первая боль, и весь приведший нас к соединению сумбур, – безумно погнались за той звездой.
И так, ловя ее в сеть нашего неутомимого совокупления, мы гнались за ней, с небольшими передышками, чуть не до самого утра. После чего, не разрывая эту сеть объятий, и заснули с ней без задних ног. Даже не слышали, как утром поднялась наша трясина, ушла сдавать посуду, потом вернулась – и как, уже довольно равнодушно к нам после вчерашнего ажиотажа, заходила в кухню, резала селедку и готовилась к своему очередному ненасытному рывку.
И весь остаток дня пролетел для нас тоже как во сне. Я выдал страждущим собратьям из заветного кармана на портвейн – а там уже подтянулись и те же самые, или другие, продавщицы. Я наблюдал все это как бы боковым, размытым зрением. А на оси хмельного взгляда была лишь Анюта – и ощущение как будто снятой ночной теркой кожи, оголившей тело до его животрепещущей души.
Был только один миг отрезвления, когда она, все же имея совесть перед предками, набралась духу позвонить им и сказать хоть, что жива. Те ей ответили: или сейчас же марш домой – или совсем не приходи. И у меня был порыв помочь ей сделать трезвый шаг, на который она сама в чаду всех небывалых для нее последних суток не могла решиться.
Но я, оболтус сам, а следовательно человек жестокий, страшно хотел еще раз повторить с ней тот же самый, идеальный по напору страсти танец. Тем более мои родители как раз отъехали куда-то, оставив мне свободную квартиру – где и пластинка Грига с тем зажигательным хитом тоже была. И когда здесь гульба вошла в уже неинтересный нам разгар, я сказал Анюте: «Поехали ко мне?» На что она тут же ответила порывистым кивком согласия.
И у меня, как только мы вошли и я поставил музыку, все то же повторилось даже еще лучше, чем вчера. Даже уже не надо было пить – так нас заполонил этот щемящий, чувственный мотив, и впрямь вздымавший наше наслаждение друг другом до звезды. Раз пять мы прокрутили всю пластинку – и раз двадцать сам нещадный танец, пока наконец не рухнули с достигнутой вершины снова в забытье.
Но когда я проснулся на второе уже утро, меня при взгляде на еще блаженно спавшую Анюту охватил неладный задушевный холодок. Вчера я выпил мало, всем этим ночным танцем до упаду выгнал хмель до капли из своей крови – и с трезвых теперь глаз даже не знал, как с этой неожиданной Анютой дальше быть. Мосты обратно я ей сжечь помог – но и взвалить на себя крест ответственности за ее неясное дальнейшее был тоже не готов.
Я даже сел на кровати и с ощущением огромного сомнения в душе глядел на свою странную, ухлопанную под неосторожно вымышленным образом добычу. И когда она открыла, словно ощутив мой взгляд, свои глаза, стихийное блаженство от всего испытанного за две ночи волной промчалось по ее телесной глади. Но надо же ей было этот натуральный всплеск облечь в дурную форму перехваченной невесть откуда пошлости! Она мечтательно простерла ко мне руки и, сладко пожмурившись, сказала:
– Милый, расскажи мне голубую сказку!
Такой дерущий слух выход из образа, которому я слил не меньше полстакана своей спермы, словно вкатил мне дозу рвотного. И я ответил ей таким протестным, как два пальца в рот, путем:
– А поцелуй в зад папуаску!
Она отдернулась от меня, как от удара током:
– Ты что, дурак?
Но я, бес знает почему, молчал с действительно дурацкой, неестественно натянутой улыбкой на лице, не собираясь исправляться. Так мы с минуту пялились с ней друг на дружку, после чего она вскочила и лихорадочно, как давеча разоблачалась, стала одеваться. Я молча наблюдал этот демарш ее отчаяния, не шевельнув и пальцем, чтобы помочь ей выбраться из непосильной для ее еще безопытного сердца переделки.
Она последний раз с горючим унижением в глазах глянула на меня – готовая по первому же моему знаку броситься назад. Но я такого знака не подал – и она, не говоря больше ни слова, пулей выскочила вон.
Конечно, кошки за все это на моей душе потом скребли. Но человек-идеалист не к ним, рубя сердечно их досадные хвосты, стремится – а к своей звезде. Моя же так на небе и осталась, рухнуло к моим ногам что-то совсем не то, и хребет бедной девчонке я поломал, увы, зазря.
Ну, да что поделаешь – и очень скоро я и ее, и все свои угрызения по ее поводу забыл. Наша ж компашка тогда тоже вскорости распалась – после того как даровитые родители лишили новосела не пошедших ему впрок ключей.
Прошло еще с десяток лет, я уже жил один, и как-то вечером у меня звонит телефон:
– Это Аня. Ты меня узнал?
Я по дурацкому обыкновению соврал, что да, надеясь дальше опознать звонившую по разговору. Но она только спросила: «Ты сейчас один? Можно к тебе приехать?» И я по той же авантюрной склонности без лишних слов только назвал ей свой адрес.
Но кто это? – гадал я всю ее дорогу. По тону – вроде знает меня хорошо, но как я ни копался в памяти, не мог связать ее ни с кем из мне знакомых Ань.
Раздался наконец звонок в дверь, я открыл – стоит какая-то красавица с пышной прической, пышной грудью, отменно разодетая и надушенная. Но я ее не видел раньше никогда!
И тут меня, по одному оставшемуся блику ее глаз, как обухом по голове: да это же Анюта, моя бывшая Анитра! Я так и обомлел и, честно говоря, даже струхнул слегка. Поскольку кошки, скребшие когда-то мою душу, сразу вспомнили, чью чересчур доверчивую в свое время мякоть съели.
Но она, всю гамму моих чувств по мне прочтя, отозвалась с успокоительной улыбкой уже вполне уверенной и властной в себе женщины:
– Войти-то можно? Да не бойся, я не укушу!
Она вошла и протянула мне пакет с бутылкой коньяка и тортом – отчего мое изумление достигло крайнего предела, и я даже попытался лихорадочно припомнить, насколько пользовался в ту нашу с ней незапамятную старь презервативом?
Но мы сели, выпили за встречу, за ее цветущий вид. После чего она мне коротко поведала ее дальнейшую, после той моей паскудной выходки, судьбу.
Мучилась тогда она, значит, недолго. Вскоре вышла замуж за какого-то растяпу, нашей хмельной братии сродни. Промучилась и с ним недолго, развелась, потом еще раз вышла – снова неудачно. При этом работ сменила множество: и в баре, и в торговле – пока не кончила какие-то блатные курсы и не закрепилась в Интуристе. Там познакомилась со своим третьим – и уже последним – мужем. Он чех, дантист, очень успешный, и уже пять лет, как она переехала к нему. Он ее любит, и она от него наконец-то родила. А недавно умер ее отец, и она сейчас приехала забрать к ним ее мать.
И по всему ее рассказу, и по виду чувствовалось, что жизнь действительно повернулась к ней, через все тернии, желанным наконец лицом. Но тем еще странней был этот ее скоропалительный визит. И я уже хотел спросить ее об этом напрямик – но она сама опередила мой вопрос:
– Знаешь, зачем я тебя нашла? Ты думаешь, наверное, черти что и сейчас очень удивишься – но я просто хотела сказать тебе спасибо.
– Мне? За что?
– За ту Анитру. Ты знаешь, до встречи с моим Каролем мне в жизни приходилось очень нелегко. А после той твоей подлянки даже хотелось покончить с собой. Но каждый раз когда такое находило на меня, я вспоминала эту музыку, которую ты мне открыл, твои слова про звезду – и отлегало от души. У меня сейчас этих дисков Грига штук шесть дома, я всегда покупала в магазинах новые. И слушаю их теперь просто для удовольствия. Понимаешь, ты нанес мне самое большое в жизни оскорбление, но от него потом осталось самое светлое для меня: моя звезда. И я ей до сих пор живу.
Я слушал эту ее речь, открыв ошеломленно рот – и дальше она снова огорошила меня:
– Милый, я хочу сделать тебе сейчас минет, если ты тоже хочешь. Я его делаю очень хорошо, ты увидишь.
Такой апофеоз душевной женской благодарности заставил меня тотчас скинуть с себя, как в наш с ней первый день, одежду – так же стремительно скинула свою и она. И впрямь с великим мастерством, где не было уже ни тени прежней подростковой угловатости, совершила этот смачный человеческий обряд. После чего с еще даже, может, более щемящей деловитой ноткой объявила:
– Ну все, теперь я побегу.
Я же, напротив, хлебнув еще из рюмки, только раскатал губу:
– Постой, кто гонит? Оставайся!
– Нет, милый, у меня поезд ночью, уже все вещи собраны, сейчас заеду за мамой – и на вокзал. Я, честное слово, очень хотела с тобой встретиться – и встретилась. Ты – мой любимый сон, но больше мы с тобой не увидимся никогда.
Уже в дверях я, потрясенный глубоко всей этой акцией ее великодушия, почувствовал какую-то нужду покаяться за свой давнишний грех. И сказал ей:
– Ты не звезда, ты – солнце! И я перед тобой ужасно виноват, но человек – дурак. Меня тогда так резанула эта твоя фраза: «Расскажи мне голубую сказку!»…
– Но ты рассказал мне ее, милый!
Она от души поцеловала меня в губы – и ушла. Такси, оказывается, все время нашего свидания ждало ее у моего подъезда.
© А. Росляков
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2011-02-22 07:47 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 07:54 am (UTC)Настолько образно это всё и выпукло описано, хоть фильм снимай.
Только конец другой должен быть. :)
(А вот комментаторам ниже не понравился рассказ, смотри.)
no subject
Date: 2011-02-22 08:55 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 09:00 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 11:28 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 12:08 pm (UTC)Кроме того, как тут в комментах заметили, такие повествования могут быть интересны только психоаналитикам или его собственной жене. А мы с тобой - известные психоаналитеги!!!
no subject
Date: 2011-02-22 08:06 am (UTC)Ненавижу таких козлов. Причем чем они козлинее, тем романтичнее. Такая вот загадочная русская душа, бля. Остальные-то пьяная трясина, а он - мудак. И минет он сам себе нафантазировал. Извини!
no subject
Date: 2011-02-22 08:38 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 04:49 pm (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 05:50 pm (UTC)"Так что да" - вот именно! :)))
Я знала, что ты поймёшь, что я хотела сказать.
no subject
Date: 2011-02-22 08:22 am (UTC)Исполосованная штампами как детское сочинение.
Сорри, что вразрез.
no subject
Date: 2011-02-22 08:39 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 08:40 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 08:42 am (UTC)значит, надо ему. :)
Date: 2011-02-22 10:13 am (UTC)на сам деле тут нафантазировано (в плохом смысле) всё, а не только заключительно-аккордный минет))
no subject
Date: 2011-02-22 10:16 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 11:06 am (UTC)а это - как чей-то сон слушать, интересно только психоаналитикам (ну и жене, может быть) :)
no subject
Date: 2011-02-22 11:14 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 10:29 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 10:44 am (UTC)Потом уже, переварив общие ощущения, охладела.
no subject
Date: 2011-02-22 10:57 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 11:10 am (UTC)Ну окончание - точно!
no subject
Date: 2011-02-22 11:02 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 11:10 am (UTC)no subject
Date: 2011-02-22 09:29 pm (UTC)no subject
Date: 2011-02-23 05:13 am (UTC)